облако тэгов
Близится к завершению год 125-летия Михаила Афанасьевича Булгакова. А на страницах моей авторской колонки ни слова о Мастере... Надо исправляться. Итак:
АВТОР: Михаил Афанасьевич Булгаков
КНИГА: "Мастер и Маргарита"
Перевод последнего романа Михаила Булгакова на португальский – G. Asryantz
ПЕРЕВОДЧИК: Константин Гургенович Асриянц
Фрагменты из воспоминаний переводчика Константина Гургеновича Асриянца (публикуются впервые):
"...Мои предки со стороны отца были родом из Карабаха. Дед по профессии был каменщиком, но незадолго до мировой войны перебрался в Уфу и открыл на местном вокзале станционную лавку. Дела шли неважно, но всё изменила мировая война: через станцию пошли воинские эшелоны и солдаты охотно покупали колбасу, хлеб, пельмени и, из под полы, водку. Дела у деда пошли по восходящей. <...> Всё изменилось после начала революционных событий. Спасаясь от большевистской чумы, семья двинулась на восток, через Урал и далее по транссибирской магистрали, до самой китайской границы. <...> Семья добралась до Китая и осела на станции Маньчжурия, рядом с советской границей. <...> Во время советско-китайского конфликта на КВЖД, в 1929 году, советские войска вошли на станцию Маньчжурия. Дед был арестован и увезён в СССР, позднее мы узнали, что он погиб в застенках дальневосточного ЧК. <...> После этих событий семья переехала в Харбин. Мой отец, окончивший к тому времени гимназию города Маньчжурия, поступил на Юридический Факультет Харбинского Университета, но факультет этот вскоре закрыли, и ему пришлось искать работу. Удалось устроиться учителем русского языка в китайской школе города Фугдина. Работая среди китайцев, в городе, где практически не было русских, он овладел в совершенстве китайским разговорным языком. Сказалась и его врождённая способность к языкам. Во время работы в китайской гимназии директор этого учебного заведения предложил ему взять вторую фамилию, китайскую, т.к. наша армянская фамилия была для китайцев совершенно непроизносимой. Так мой отец приобрёл вторую фамилию — Наголен. Позднее ему предложили ту же работу в одном из китайских университетов. Однако, когда он приехал в этот город, выяснилось, что университет закрылся. Пришлось вернуться в Харбин. Здесь пригодилось знание китайского языка – отец устроился на работу в Управление железной дороги, на должность переводчика – китаиста. Именно в это время он познакомился с моей матерью. <...> В 1934 году завершились переговоры о продаже КВЖД: Советский Союз уступал её Маньчжоу-Го, а фактически, японцам, которые были к тому времени полновластными хозяевами Маньчжурии. Примерно в это же время отцу предложили поступить в армию Маньчжоу-Го, в чине капитана, на службу в штаб военного округа. Спустя приблизительно два года он установил контакт с советской разведкой, точнее, с её резидентом, инженером М. Этого человека я помню хорошо: невысокого роста, сутуловатый, с нездоровым, желтоватым цветом лица, он всё время покашливал, т.к. страдал болезнью лёгких. Одним словом, он меньше всего походил на классический тип разведчика – Джеймса Бонда или Штирлица. Напоминал, скорее, несостоявшегося актёра или спившегося чиновника. Не знаю, сколько человек, помимо моего отца, поставляли ему секретную информацию; бесспорно, однако, что ходил он по лезвию бритвы, потому что у японцев хорошо была поставлена контрразведка, а японская жандармерия по свирепости превосходила и Гестапо и НКВД. Арест означал смерть под пытками. Где-то в 1939 или 1940 году отца перевели на станцию Сунгари Вторая, где дислоцировался так называемый «отряд Асано», т.е. подразделение армии Маньчжоу-Го, укомплектованное русскими эмигрантами, проживавшими в Маньчжурии.
<...> Отца связывали в Асано не только служебные, но и дружеские отношения. Именно это спасло его от неминуемой гибели в застенках японской жандармерии. Некие «добрые люди» сообщали в жандармерию, что отец был связан с советской разведкой (что соответствовало истине). Жандармерия передавала эти документы полковнику Асано, а он показывал их отцу и рвал их у него на глазах.
Ещё один эпизод, связанный с Асано. В декабре 1940 отец отправился по распоряжению Асано и вместе с ним в Японию для того, чтобы ознакомиться с системой обучения в военных училищах и кадетских корпусах. В салон-вагоне экспресса Осака – Токио к ним подсел высокий, светловолосый европеец, который отрекомендовался пресс-атташе германского посольства. Завязалась беседа... Говорили, естественно, по-японски, что привлекло немедленно внимание японских офицеров и генералов, сидевших рядом. Им явно нравилось, что два европейца свободно беседуют на их языке и время от времени они прерывали беседу дружными аплодисментами. После обмена комплементами по поводу знания японского языка, немец заговорил о возможном вступлении Японии в войну и пытался выяснить мнение отца на этот счёт. Напомним, что в Европе уже шла война и были заключены Советско-Германский договор о ненападении и Советско-Японский договор о нейтралитете. Отец отвечал уклончиво, но, в конечном итоге, сказал, что всё, видимо, будет зависеть от взаимоотношений между СССР и Германией. Этот ответ явно не удовлетворил собеседника и разговор прервался. Много позже отец узнал, что его собеседником был Рихард Зорге.
<...> Я стал посещать школу, точнее некое подобие обычной школы. Это была небольшая комната в здании местного клуба, в которой занимались одновременно пять учеников в возрасте от семи до десяти лет и пока младшие выписывали под руководством единственной учительницы Евгении Ивановны палочки и нолики, старшие постигали подлежащее и сказуемое. Помимо того, время от времени появлялся учитель – японец. Насколько понимаю, его миссия состояла в том, чтобы внушить нам любовь и преданность к Японии. И мы старательно вырисовывали под его руководством иероглифы «го», т.е. «государство» и «Ниппон» — Япония.
В 1944 году отца перевели в Харбин, в штаб военного округа, и его контакты с советским резидентом М. стали ещё более частыми. В это время отец уже находился под чем-то вроде «гласного надзора» со стороны жандармерии. Выражалось это в форме неожиданных визитов, иногда очень поздних, офицеров с чёрными петлицами, т.е. жандармов, которые заходили к нам якобы «на огонёк».
После переезда в Харбин, меня определили на учёбу в Лицей Святого Николая, закрытое учебное заведение для мальчиков, возникшее в 1929 году. Эта школа, созданная Орденом Марианцев, должна была способствовать сближению и взаимопониманию между католиками и православными и, в то же время, дать приют многочисленным сиротам и детям из бедных семей. <...> Лицей работал по программам дореволюционных школ России, а по методам воспитания напоминал кадетский корпус со строевой подготовкой и жёсткой дисциплиной.
<...> Вспоминая сейчас, на склоне лет, Лицей, могу только выразить глубокую признательность нашим отцам – воспитателям – они заложили в нас самое главное, человеческую порядочность, которую мы, лицеисты, пронесли через всю жизнь. 22 декабря 1948 года китайские коммунистические власти арестовали всех учителей – монахов, а также двух «гражданских» преподавателей – математика Марчишина и историка Власова. <...>
Капитуляция Японии погрузила город в хаос. Китайская чернь грабила бесчисленные склады японской армии, насиловала японок, грабила и убивала японцев. По городу ходили камикадзе – японские офицеры, решившие умереть вместе с Японией – они воспринимали капитуляцию, как смерть своей страны. В чёрных кимоно, с белой повязкой на лбу и винтовкой в руках, они бродили по городу, стреляя время от времени в русских и китайцев, которые попадались им на пути. Завершалось всё это ритуальным самоубийством – харакири. <...>
В это время в городе сформировался так называемый Штаб Охраны Харбина, или ШОХ, объединивший молодых харбинцев, в основном, студентов и бывших военнослужащих отряда Асано, которые решили защитить город. Руководили ими работники Советского Консульства. Эти молодые люди были подлинными героями: им удалось сохранить бесчисленное множество материальных ценностей и человеческих жизней – часто ценой собственной жизни: многие из них погибли от пуль японских смертников и китайских жандармов. Мой отец принял активное участие в работе ШОХа. Он помог найти военные склады японцев, обучить начаткам военного дела китайских бойцов охраны города и найти японские топографические карты. Помог также создать Китайский штаб обороны, установить связь с прогрессивными военными китайцами из Маньчжурской армии и разоблачить ряд тайных врагов СССР, пробравшихся в Штаб обороны. Рискуя жизнью и разоблачением, он не дал японцам уничтожить много важных карт и передал их через Штаб обороны Командованию Красной Армии.
18-го августа 1945 года первые подразделения Красной Армии вошли в Харбин. Никогда не забуду впечатления этих дней. Первое: я полагал, что Красная Армия – это нечто действительно красное…. Каково же было моё удивление, когда я увидел полк Красной Армии, поднимавшийся по Старохарбинскому шоссе: они были в защитном обмундировании, вымазанном до пояса серой маньчжурской грязью! Шли они медленно, видимо, сильно устали после долгого марша. Затем началась вакханалия грабежей... На другой день, вечером, прозвенел звонок. Я бросился к окну: на крыльце стояли двое военных в советской форме. Отец открыл им дверь. Вошли, как выяснилось, лейтенант и сержант. Уверенно прошли в комнату, стали открывать двери шкафов, осматривать всё по-хозяйски. Вели себя, нагло, уверенно. Пришли, явно, грабить. Но грабить было нечего: незадолго до прихода армии жители нашего дома снесли все ценные вещи в подвал и присыпали крышку землёй. Отец не растерялся и пригласил их за стол. Приглашение было принято с явным удовольствием – мамина стряпня была выше всяких похвал. «Гости» закусили, выпили, стали рассказывать. Выяснилось, что оба прошли всю войну с Германией, имели ранения…. Вот так за дружеской беседой прошёл вечер. Ну, а после совместного ужина и дружеской беседы грабить стало как-то неудобно. И гости ограничились тем, что попросили отца отдать часы, но он уговорил их ограничиться деньгами и объяснил, где их можно было купить. Так состоялось наше первое знакомство с «доблестной» Красной Армией… Позже в город вошли части НКВД и стали наводить порядок. Волна грабежей пошла на спад – теперь за это могли и расстрелять. <...>
В 1945 году отец поступил на работу в управление железной дороги, в качестве юридического консультанта. Пригодились знания полученные на юридическом факультете. Однако проработал он там недолго – попал под волну сокращений. Пришлось заняться частным предпринимательством. Предприниматель от Бога, отец очень быстро нашёл сферу для своей деятельности. В то время в китайских кинотеатрах демонстрировались главным образом советские фильмы. Шли они на русском языке и сопровождались титрами на китайском, которые большинство зрителей, люди малограмотные или неграмотные, читать не могли. Отец арендовал кинотеатр в городе Цзямусы и пригласил на работу двух дикторов, в совершенстве владевших китайским языком. Они сидели в специальной, звуконепроницаемой кабине, откуда хорошо был виден экран. После начала демонстрации фильма, звук приглушался и дикторы, мужчина и женщина, читали весь текст по-китайски с таким расчётом, чтобы слышны бы были также и голоса советских актёров.
<...> Примерно через два года отца пригласили в одно китайское учреждение, поблагодарили за создание столь успешного предприятия и добавили, что он должен «продать» его государству. Слово «продать» не зря взято в кавычки: цена, которую «государство» уплатило за процветающий кинотеатр, соответствовало разве что стоимости хорошего сарая. Пришлось создавать новое дело. Отец основал с несколькими компаньонами-евреями обувную фабрику, которая производила недорогую обувь – туфли на резиновой подошве с матерчатым верхом. Стоила эта обувь дёшево и спрос на неё был отличный. В семье был достаток и родители приобрели в это время несколько ценных вещей – хорошее пианино, бельгийское охотничьё ружьё, кольца и броши для матери. Пройдёт немного времени, и эти вещи спасут нас буквально от голодной смерти.
В июне 1950 года я однажды проснулся от непривычных звуков: мама плакала… Я побежал к ней в спальню. Мама прошептала сквозь слёзы, что отец не вернулся вчера с работы. Это могло означать только одно: его арестовали, а, вернее, просто похитили, не предъявляя никакого обвинения. Мама обратилась за помощью в Советское Консульство. Вице-консул Малинин заверил её, глядя преданно в глаза, что ничего не знает, но сделает всё возможное для того, чтобы «помочь советскому гражданину». В действительности, арест отца был инспирирован именно Советским Консульством, а «товарищ Малинин» действовал в точном соответствии с достославной чекистской традицией – лгать и подличать. Для нашей семьи наступили чёрные времена.
<...> Ситуация для русских в городе ухудшалась с каждым днём: людей увольняли, работы не было, учиться тоже было негде. От отца не было никаких известий – и Консульство и китайская полиция заверяли, что не имеет никаких сведений о нём. Много позже, в 1960 году, когда семья вновь воссоединилась, отец рассказал, что в тот июньский вечер 1950 года, когда он вернулся вечером с работы, у ворот его схватили какие то люди и затолкали в машину. Когда машина отошла от этого места, похитители объяснили, что они не бандиты, а сотрудники государственной безопасности.
В это же время начался отъезд, а вернее, бегство русских из Харбина. Люди ехали, главным образом, в Бразилию и в Австралию – эти две страны принимали русских эмигрантов. Решили ехать и мы. Другого выхода не было: Советский Союз харбинцев не принимал, а в Харбине явственно вырисовывалась перспектива голодной смерти. Сыграл свою роль и ещё один фактор: незадолго до ареста отец страдал болезнью печени и лучшие харбинские врачи не могли ему помочь. Мы решили, что в условиях советской тюрьмы он не выживет. <...>
Итак, 25 апреля 1954 года, в первый день Пасхи, мы выехали из Харбина в Тяньцзин. Отъезду предшествовали несколько месяцев мытарств и издевательств, Под какими то идиотскими предлогами Советское Консульство не снимало нас с учёта. В конце концов сняли, но тут начались издевательства со стороны так называемого Общества Советских Граждан, которое требовало крупную сумму, также за снятие с учёта. На подобные мерзости способны были только коммунисты. Ну да, как говориться, Бог им судья! В этот же день, 25 апреля, мы узнали на вокзале, что накануне, во время Заутрени, было объявлено, что разрешён выезд в Советский Союз. У московских чиновников, наконец, дошло, что массовый отъезд советских граждан в Бразилию и Австралию крепко портил репутацию Советского Союза. Начиналась наша авантюра, наше долгое путешествие в незнаемое! О Бразилии мы только знали, что там по улицам городов ползают крокодилы, а по веткам скачут дикие обезьяны.
Ни один из нас не имел никакой специальности. Мамина профессия, фармацевт, в Бразилии просто не существовала – все лекарства производились на фабриках. Мне было 19 лет, брату – 16. В Харбине я проработал несколько месяцев в токарной мастерской, но токарь из меня не получился. Увы, всё, что делается руками у меня получалось из рук вон плохо – в отличие от того, что делается головой – в этом случае всё получалось достаточно хорошо.
<...> Тяньцзин поразил чистотой, ухоженностью, рекламой Кока Колы (доселе невиданной) и... белым хлебом, вкус которого мы давно забыли. Объяснялось это тем, что Тяньцзин был международным портом, куда заходили иностранные суда, и китайские власти старались сделать его чем-то вроде «витрины» коммунистического Китая.
<...> При отъезде запомнилась китайская таможня. Молодые китаянки, преисполненные сознанием значимости своей миссии, осматривали, ощупывали и только что не пробовали на зуб каждую вещь. Помнится, одна их них даже рассматривала детали одежды на свет – не зашито ли там что-то противозаконное. Но, слава Богу, у нас ничего не нашли и мы погрузились на пароход. <...> Это было небольшое судно, типа «река – море» (Тяньцзин стоит на реке Хайхэ) и мы тронулись в путь. <...> Выход в море запомнился сильным волнением. Наш маленький пароход швыряло, как щепку и большинство пассажиров, в особенности, женщины, лежали «в лёжку». <...> Где-то на десятый день путешествия на горизонте возникло зарево – мы приближались к Гонг-Конгу. <...> Гонг-Конг….. Пожалуй, это одно из самых ярких воспоминаний моей жизни. После беспросветной серости и убожества Харбина, с его вечно пустыми магазинами и толпами людей в синей, безликой униформе, Гонг-Конг поражал и оглушал блеском бесчисленных великолепных витрин, в которых были выставлены, казалось, все мыслимые сокровища мира, потоками автомобилей всех марок и цветов и пёстрой толпой, заполнявшей тротуары. Никогда, ни ранее, ни после я не видел такого скопления людей на столь малом пространстве. <...> Настал день отъезда, вернее, отплытия. Нас погрузили на большой голландский пароход «Бойссевайн», в каюты третьего класса, расположенные в трюме рядом с грузовыми отсеками. <...> Так началось наше долгое путешествие через два океана, в неведомую Бразилию…..
Сингапур... Первый и, вероятно, самый памятный пункт нашего путешествия, запомнился невероятной духотой, сумасшедшей сумятицей, пылью и грязью порта, маслянистой плёнкой, плотно укутывавшей воду в порту и всепроникающим, пронзительным запахом резины. В трюм нашего парохода загружали огромные тюки каучука. <...> Здесь же пришлось познакомиться с Секретной Службой Её Величества, королевы Британии. Всех нас вызывали поочерёдно в одну из кают парохода, где сидела англичанка лет тридцати с неприятно пронзительным взглядом серых глаз и двое русских переводчиков. Всех нас подробно расспрашивали о самолётах, которые базировались на харбинском аэродроме, о танках, вооружении китайской армии и т.д. Разговаривали с нами вежливо, тем не менее, эта процедура оставила неприятный осадок. <...> В Мозамбике мы впервые услышали португальскую речь. Услышали и приуныли – большинство из нас объяснялось худо бедно на английском, а португальский воспринимался, как язык инопланетян. <...>
На горизонте показался берег Бразилии. Люди оживились, высыпали на палубу. На душе было тревожно — что-то ждёт в этой неведомой стране…
<...> Последний этап нашего путешествия, Рио де Жанейро – Сантос. Продолжался он всего лишь одну ночь. В Сантосе нас встретил мамин брат Владимир, уехавший в Бразилию на полгода раньше. Начиналась новая жизнь и весь первый её этап можно было бы озаглавить «армянская солидарность», и если бы не она, наше пребывание на «земле обетованной» вполне могло завершится катастрофой. Армяне, маленькая нация, которая, вдобавок, потеряла в одночасье две трети своего состава (в 1915 году), всегда были готовы прийти на помощь друг другу. <...> Богатый армянин, представлявший в Бразилии американскую автомобильную фирму, дал мне работу. Меня зачислили в отдел реставрации двигателей, где я должен был отмывать каустической содой старые блоки моторов. Работа была грязная и нездоровая, мои руки по локоть стали жёлтыми, кожа сходила полосами.
<...> Примерно полгода спустя, вернувшись с работы, я застал маму плачущей. Она молча протянула мне почтовую открытку. Это было письмо от отца, видимо, из лагеря, в котором он сообщал, что жив, здоров и просил прислать кое-что из одежды и еды. Письмо он отправил по нашему старому адресу, в Харбин, а дядя, брат отца, переслал его нам.
Надо сказать, что в последние годы жизни в Харбине отец сильно болел, допекала печень, и лучшие харбинские врачи ничем не могли ему помочь. Мы решили, что в «местах не столь отдалённых» его дни сочтены. Но вопреки всякой логике, тюремный режим оказался для него благотворным. Вскоре он был полностью реабилитирован, вышел на свободу и перебрался в Челябинск, где уже находился его брат Сергей с семьёй, выехавший из Харбина вместе с волной репатриантов, которых советское правительство отправило осваивать целину.
Мы прожили в Бразилии шесть лет, и эти годы запомнились, как время бесконечных сомнений, нравственных мук и страхов. Отец «бомбил» нас письмами, требуя, чтобы мы ехали в Советский Союз. Но многочисленные выходцы из СССР, так называемые «остовцы», попавшие после войны из Германии в Бразилию, хором заверяли нас, что нам «наденут кандалы» через пять минут после пересечения советской границы. Слава Богу, их пророчества не сбылись.
<...> Мне посчастливилось познакомиться с несостоявшимся «падре», по имени Алоизио, который стал моим первым учителем португальского языка. Несостоявшимся – потому что после окончания Высшей Семинарии, что помимо сана священника давало право преподавать в средней школе, мой новый знакомый предпочёл не давать обет безбрачия, обязательный при рукоположении в священники, и стал гражданским лицом. Он знал довольно хорошо английский и французский языки, и пожелал выучить ещё и русский. На этой почве мы и сошлись. Я преподавал ему русский язык, он мне, португальский.
Я и сегодня чувствую благодарность к этому человеку. Именно он заложил во мне основы литературного португальского языка, который стал в дальнейшем моей профессией. Я имею в виду именно «литературный» язык, потому что основная масса жителей города изъяснялась на своеобразном «волапюке», т.е. упрощённом и неправильном португальском. Объяснялось это общим бескультурьем и обилием иностранцев.
Прошёл ещё год. Я ненавидел лютой ненавистью свою работу... Но язык я знал ещё плохо, и специальности не было никакой.
Не помню, кто мне посоветовал обратиться за помощью к Господину Гюльцгову, в прошлом офицеру Российской Императорской Армии. Сейчас он был исполнительным директором крупной страховой компании и, по совместительству, председателем Общества Святого Андрея, которое объединяло бывших офицеров Кавалерии и Артиллерии Российской Императорской Гвардии.<...> Начался новый этап моей жизни. Теперь я был «funcionario», т.е. служащий, и вместо грязной робы носил чистую белую сорочку. Я ведал архивом. Мне приносили пакеты полисов, я их регистрировал и открывал на каждый из них карточку в картотеке. Работа не сложная, и я её быстро освоил, несмотря на слабое знание языка.<...> Я стал изучать самостоятельно техническое черчение в надежде найти более квалифицированную работу. Платные курсы черчения, которые я посещал, не дали ровным счётом ничего, зато хорошо помог советский учебник. С его помощью я освоил основы начертательной геометрии, перспективы и технического черчения. Примерно спустя год после поступления в страховую фирму я нашёл работу по новой специальности. И ещё раз, хвала армянской солидарности – одна знакомая соотечественница помогла мне устроиться на работу в Гидравлическую Лабораторию при университете города Сан Пауло.<...> Так прошли три года. Мы, особенно я и брат, уже вполне адаптировались в Бразилии, появился круг друзей, брат работал в американской фирме и даже стал футбольным фанатом. Я начал заочно учиться в канадском политехническом институте, на английском языке. Успехи были налицо – мои оценки редко опускались ниже 90 (это по стобалльной системе оценок).
Однако неизбывным компонентом этого благополучия были письма от отца: он просил, требовал, умолял нас приехать. И мы терзались сомнениями: ехать в Союз (где ожидали кандалы и тюрьма), остаться в Бразилию или уехать в Америку, где проживал мамин младший брат Жорж. Разрешение на эмиграцию в Америку уже было получено.
<...> Сами бразильцы говорят, что Господь Бог – тоже бразилец и, потому, их страна – самая прекрасная в мире. И это утверждение не столь далеко от истины, даже с учётом некоторой экзальтированности, свойственной бразильцам. В том, что касается климата, почв, условий для занятий сельским хозяйством и наличия полезных ископаемых, Всевышний, действительно, не поскупился, когда создавал Бразилию: эта страна «облагодетельствована», возможно, больше чем любая другая страна мира.
<...> Решение ехать пришло как-то внезапно – раз отец зовёт, то значит, уверен, что ничего страшного с нами не случится. В те времена Бразилия не имела дипломатических отношений с СССР и советские паспорта мы получили через советское консульство в Уругвае. Польское консульство в Сан Пауло помогло с оформлением документов и в мае 1960 года мы сели на французский теплоход «Прованс» и тронулись в путь. <...> Высадились мы в Генуе, Италия, и далее, поездом, проехали Австрию и Польшу. В Варшаве – пересадка на поезд до Бреста и вот мы на советской земле. <...> Здесь мы впервые познакомились с советскими «компетентными органами». Помимо оформления документов, нас расспрашивали о вооружённых силах Бразилии, но наши сведения на этот счёт были крайне скудными. Через несколько дней нас посадили в поезд, следовавший в Москву, где нас уже ждал отец: руководство торговой организации, в которой он работал, устроило ему командировку в столицу. На другой день, в июне 1960 года, ровно десять лет спустя после похищения отца в Харбине, мы снова встретились на Белорусском вокзале Москвы. Свершилось!
<...> В Челябинске у отца была двухкомнатная квартира в отдалённом районе города. Там мы, т.е. отец, мама, брат, я и бабушка, мать отца, и поселились. Через несколько дней я уже сидел в приёмной комиссии местного политехнического института – оформлял документы на конкурс. Честно говоря, надежд больших не питал – был уверен, что все остальные подготовлены много лучше меня. Разочарование, — впрочем, весьма приятное, — пришло на первом же экзамене, по английскому языку. Выяснилось, что единственным абитуриентом, который мог грамотно построить английскую фразу, был я. Остальные едва могли произнести несколько слов и, как правило, с ошибками. Дальше всё шло, как по маслу – я блестяще сдал экзамены по математике и физике и только за сочинение мне поставили тройку и то только потому, что я честно писал его самостоятельно, в то время, как все остальные бесстыдно переписывали готовые тексты. <...> Начались занятия в институте. Исполнялась моя давнишняя мечта – получить образование в настоящем ВУЗе. Учится было легко – сказывалась подготовка, которую я получил при заочной учёбе в Бразилии. <...> После третьего курса я стал «семейным человеком» — моё сердце «пленила» преподавательница нашего института Оля Лихачёва, а в 1965 году родился сын. Мы назвали его Игорем. В это же время я нашёл дополнительный заработок – начал читать лекции в местном планетарии. Это было время первых полётов в космос, время Гагарина, и спрос на «космос» был большой. Пять лет прошли быстро. К моменту защиты дипломного проекта я уже был главой маленького семейства, и когда пришло время определяться с работой, я выбрал должность мастера на стройке – молодой семье нужна была квартира, а проектные бюро, где мне хотелось работать, квартир не давали. <...> Так прошли два с половиной года. Помимо работы я поступил в аспирантуру, но очень скоро разочаровался – выяснилось, что моя руководительница разбиралась в теме моей диссертации меньше меня. Ещё одно разочарование... Но тут, как говорится, Господь сжалился надо мной – стало известно, что Московское Радио проводит конкурс знатоков редких языков, включая португальский, и мне было предложено принять в нём участие – перевести любую статью из «Правды». Вскоре пришло приглашение из Москвы – мне предлагали приехать на неделю и поработать в качестве переводчика. <...> Спустя, примерно, полгода я получил вызов в Москву и мы, т.е. я, жена и маленький сын, тронулись в путь. Жильё нам досталось в одном из самых отдалённых районов Москвы, Медведково. <...>
Примерно через год после начала моей работы на радио я установил контакт с издательством «Мир», которое специализировалось на публикации советской научной и технической литературы на иностранных языках. Мне предложили перевести на португальский язык фундаментальный труд профессора Феодосьева «Сопротивление материалов», и я охотно взялся за эту работу – пригодились мои инженерные познания. Книгу издали в Португалии и, как мне стало известно, она пользовалась большим спросом.
Перевод технической книги навёл меня на мысль заняться составлением технического словаря. На таких словарях специализировалось издательство «Русский Язык», которое, как выяснилось, имело в своих планах выпуск португальско-русского и русско-португальского словарей. Я предложил свои услуги и вскоре мы, т.е. мой соавтор Владимир Матвеев и я, подписали контракт. Так у меня появилась вторая работа. Компьютеров в России в то время не было, и словарь составлялся в виде картотеки, включавшей более 40 тысяч карточек – по одной на каждый термин. Такой труд обычно называют «сизифовым». Правда, в отличие от древнегреческого царя, который вкатывал камень на гору, наш труд бесполезным не был – через два года мы поздравили друг друга с выходом словаря в свет. Этот словарь переиздавался дважды. Завершив эту работу, мы немедленно подписали контракт на составление второго словаря – на сей раз русско-португальского. Эта работа заняла четыре года. Насколько мне известно, оба словаря пользовались большим спросом и до сегодняшнего дня остаются единственными в своём роде – ни в России, ни в Бразилии желающих браться за подобную работу не нашлось.
Вскоре после выхода второго словаря мне предложили сотрудничать с издательством «Прогресс», которое специализировалось на выпуске общественно-политической литературы на иностранных языках. Издательство занимало огромное здание на Зубовском бульваре. Основные редакции, английская, французская и китайская, насчитывали до сотни сотрудников. Наша, португальская, человек пятнадцать, но коллектив был очень дружный, а обстановка в редакции, благожелательная. Раза три в год мы собирались на так называемую «фейжоаду», проще говоря, небольшой банкет с песнями, танцами и играми.
Моя работа состояла в переводе книг по общественно-политической тематике на португальский язык. Всего я перевёл за время работы в издательстве больше пятидесяти книг. О некоторых из них, как например «География СССР», вспоминаю с удовольствием и, даже, гордостью, о других (например «Комсомол – вопросы и ответы») предпочитаю не вспоминать.
В 1978 году... я сделал «рокировку»: стал штатным работником издательства «Прогресс» и внештатным, Радиокомитета.
<...> В целом, период с 1970 по 1990 годы был, вероятно, самым благополучным в моей жизни. Работу свою я любил, работал с удовольствием. Именно в это время мне удалось установить с помощью бразильских друзей контакт с бразильским издательством «Арс Поэтика». Мне дали небольшой перевод на пробу, работа моя понравилась, и я получил заказ на перевод романа Булгакова «Мастер и Маргарита». Работа эта была очень трудной и, в то же время, безумно интересной. Никогда ранее я не испытывал такого удовольствия от работы. И по сей день я горжусь тем, что на португальской версии этой великой книги стоит моё имя, тем более, что в бразильской прессе появились хвалебные отзывы на этот роман.
Вскоре то же издательство доверило мне перевод ещё одного романа Булгакова – «Собачье сердце». Надо ли говорить, что я взялся за эту работу с ещё большим энтузиазмом и примерно через полгода отправил готовый перевод в Бразилию. Увы, к тому времени владелец издательства убедился в его нерентабельности (бразильцы не жаловали мировую классику) и решил прекратить свою деятельность. Так что этот мой труд никогда не увидел свет. Жалею об этом по сей день!" <...>
ИЛЛЮСТРАТОР: Enio Squeff
Репродукция картины на обложке этого издания "Мастера и Маргариты" и внутренние иллюстрации выполнил известный бразильский художник Enio Squeff.
С биографией художника и его творчеством вы можете ознакомиться самостоятельно:
Официальный сайт художника Enio Squeff:
http://squeff.com/artista-plastico-enio-s...
Художник рассказывает о себе (субтитры на англ.):
https://www.youtube.com/watch?v=feA2GkEgs...
ЧИТАТЕЛЬ: Rolling Stones
Завершить разговор о Мастерах – переводчике Асриянце, художнике Enio Squeff – подаривших русскую книгу читателям Бразилии (и всем, кто говорит на португальском), хочу аккордом: поможет мне в этом один из зарубежных читателей "Мастера и Маргариты", весьма и весьма известный в мире человек, сразу оговорюсь – читал он роман на английском языке в конце 1960-х годов. Зовут этого читателя Мик Джаггер. По его собственному признанию, роман Михаила Булгакова о посещении дьявола безбожной Москвы вдохновил его на написание песни «Сочувствие для дьявола».
Прослушать песню Sympathy for the devil (Rolling Stones) и прочесть её перевод можно здесь:
http://en.lyrsense.com/rolling_stones/sym...
Простите, если этот пост показался вам большим. Честное слово! Старался, "резал по живому". За "бортом" остался Г.Г. Пермяков, с его неоконченной повестью "Фантом" о советском разведчике Наголене (Гургене Асриянце) – отце Константина Гургеновича, того самого, что превосходно выполнил перевод "Мастера и Маргариты" на португальский... Об отряде "Асано"...
Вам, Константин Гургенович, моя безмерная благодарность за предоставленные материалы об отце и Ваши прекрасные воспоминания. Огромная благодарность Вашей крёстной за присланный мне экземпляр книги...
Похоже, надо будет делать новый пост...
Ваш, visto. Хабаровск, декабрь 2016. День полной луны.